МК в Питере
Корнелюк – это верняк!
От долговой ямы композитора спасло чудо.
От прошлой жизни у него осталась разве что Марина.
Уникум в звездной тусовке, с девятнадцати лет он живет с одной, бессменной женой, теперь еще прекрасно справляющейся с ролью его директора.
А в целом у Игоря Корнелюка, которому перевалило за сороковник, проис
ходят глобальные перемены: забросив «билет на балет» и попытки летать,
питерский композитор ринулся в кино, оперу и даже… фигурное катание. По дороге «сам чуть не превратился в идиота»,
но одолел не только Константинова, но и Достоевского.
— Игорь Евгеньевич, как вам «соавторство» с Достоевским и Бортко?
— Я и в двадцать лет знал, что я кинокомпозитор по нутру, но меня никто не приглашал.
Когда меня Бортко позвал в «Бандитский Петербург», Москва подняла такой хай: это же «Дожди-дожди». Но он меня отстоял.
С «Идиотом» повторилась та же история. Предложение участвовать в картине меня, признаться, сначала испугало.
Слишком уж ответственно. Самый сложный, на мой взгляд, роман в истории человечества. И «расколоть» Достоевского оказалось безумно трудно!
Полгода «Идиот» не писался, я сам чуть в идиота не превратился. Приезжал в студию, играл часами: самое мучительное — играть, когда ничего не приходит.
Уйти нельзя, потому что потом не смогу уснуть, проклиная себя за то, что не работал. В поисках перепробовал все стили — от Баха до Шостаковича.
Уже подступило отчаяние, стало казаться, что никогда не найду эту музыку. Видимо, нужно было углубиться в такие дебри, чтобы потом вылезти
и услышать вдруг ту простоту, которая и должна быть в фильме.
По-моему, получилась блестящая картина, где все на полутонах. А Женя Миронов стал для меня просто открытием.
Как говорит режиссер — «круче Смоктуновского!».
Бортко удивительный мастер, киношник до мозга костей, с «волчьим» чутьем: он для себя ничего не формулирует.
Когда принимает решение, просто знает, что это должно быть так. Настолько чувствует музыку, что я могу не приезжать на ее расстановку в фильме.
Володя консервативен, если ему нравится фрагмент — будет его использовать везде.
Ему не нравятся духовые инструменты, считает, что флейта мешает актерам говорить.
Не любит ритм, даже пиццикато контрабаса, считает, что если идущий человек случайно попадает в такт, это сразу воспринимается как танец,
что привносит элемент комизма. Так что, несмотря на полное ко мне доверие, какие-то рамки все же поставлены.
— Трудно вообразить, что вам близок Мышкин или Раскольников.
— В годы учебы в консерватории я буквально болел Достоевским, читал его всего. Ловил себя на том, что мне, как и героям Достоевского, присущ эгоизм страдания. И именно в этом состоянии возникает потребность писать музыку.
— Когда впервые захотелось при помощи музыки поведать миру о своих страданиях?
— Писать начал лет в восемь-девять. С пятого класса я играл на дискотеках, в ресторанах.
Но композитором себя почувствовал в седьмом. Влюбился в одну девочку из восьмого (всегда предпочитал женщин, которые старше. Жены я младше на полгода). Мы встречались, пока на горизонте не появился курсант московского военного училища. И, в конце концов, Люба меня бросила. Ничего более страшного в моей жизни не было! Я заболел, да так, что две недели просто не приходил в себя. Помню, когда очнулся, попросил у перепуганной до смерти мамы персик. Застойное время, март, Брест — и персик. Мама все же где-то его раздобыла, но он оказался очень горьким. Когда немного пришел в себя, появилась жуткая потребность изливать свою меланхолию в звуках. Появились наивные песенки про любовь. Слова у кого только не брал — у Есенина, Цветаевой, Ахматовой, даже добрался до Пастернака, вряд ли понимая тогда, о чем он пишет.
— С этими вот шлягерами вас и приняли в Питере с распростертыми объятьями?
— Да разве с песнями в музыкальное училище при консерватории поступишь! Программу в духе раннего Стравинского лихо наваял за несколько дней в Ленинграде. После экзамена по композиции Владлен Чистяков, преподававший тогда в консерватории, сказал фразу, которую я запомнил на всю жизнь: «Молодой человек, мне очень приятно, что я буду иметь честь вас учить». Это было самое плодотворное время в жизни. За четыре года училища не больше двух раз ходил в кино, бывал только в филармонии. В шесть утра — уже в училище, и три с половиной часа до начала занятий занимался, и после тоже. Я тогда плохо играл на рояле.
— Композитору это ведь не так важно…
— Для ощущения музыки важно. Всегда могу сказать, на каком инструменте автор песни ее сочинял. Слышна гармония. Например, Пол Маккартни писал в основном на гитаре, но «Let it be» — сто пудов, на рояле. Я сочинял в голове, а проверял на рояле. Как-то прочел, что Моцарт обладал удивительной способностью, глядя в оркестровую партитуру, слышать музыку. Меня настолько это заело, что стал брать в библиотеке незнакомые партитуры и пытался услышать произведение, потом сверял со звукозаписью. Добился того, что получалось очень точно. О том, что во времена Моцарта оркестровые партитуры были гораздо проще, не думалось.
— Уж больно вам все легко, с налету давалось!
— Отнюдь. Все хорошее в моей жизни произошло не благодаря чему-либо, а вопреки. Когда пишу музыку и вдруг становится легко, думаю:
что-то не так, это не может прийти легко. А как я прорывался на эстраду! Когда был на последнем курсе консерватории,
появились первые программируемые синтезаторы. Безумно интересно: сидишь один на один с электроникой, без всяких толмачей,
сам доносишь свою музыку до людей. Писал очень авантюрно. Уже была семья, маленький Антон (с Мариной познакомились,
когда я со свойственным мне апломбом вызвался настроить ей рояль). На запись песни уходило рублей четыреста. Деньги брал в долг.
Понимал: либо прорвусь, либо меня запрут в долговую яму. В Москве на ЦТ хвалили, но дальше дело не шло. Наступил момент,
когда я на все махнул рукой. И тут позвонил Витя Резников и предложил «Музыкальный ринг». Это был 1988 год.
В третьем раунде спел «Ма-ма-ма-мало ли» и «Билет на балет» — и победил. 31 августа «Ринг» показали по ЦТ, а на следующий день у меня был первый
сольный концерт в Витебске. Когда в щелочку из-за кулис увидел пять тысяч человек, которые заплатили по четыре рубля,
чтобы послушать мою музыку, у меня хлынули слезы. Даже на сорок минут концерт задержали.
— Зато потом — шлягер за шлягером. «Я обиделась!» чего стоит! Про жену?
— Не поверите — про себя! Сначала это я обиделся, но мы с Региной Лисец подумали, что меня заподозрят в неправильной ориентации,
и она написала женский текст. Позвонил Саше с Лолой, они прилетели на следующий день. Многие артисты знают: если Корнелюк
что-то предлагает — это верняк, у меня ОТК крепкое. Тут же записали, и на отборочном конкурсе, на «Евровидение» состоялась премьера.
— Другой глубоко не бандитский мотив из кино перекочевал на каток. Творить «под конек» Жени Плющенко,
наверное, сложнее, чем самому выйти на лед.
— Когда прочел сценарий «Бандитского Петербурга», ошалел от количества кровищи. Володя Бортко мне разъяснил:
«Мне хочется сделать это ближе к мелодраме». Какая же здесь мелодрама?!
«Вот ты-то мелодраму и сделаешь!». И я на самом деле сразу понял, что надо писать: фильм-то не про бандитов,
а о вечном, о том, что со времен Шекспира не изменилось.
Идея кататься под «Город, которого нет» принадлежала самому Жене. Когда они с Алексеем Мишиным приехали в первый раз,
тренер смотрел на меня скептически. Месяца через два он снова появился: «Игорь, не знаю, что делать! Я ему и Рахманинова,
и Паганини предлагал, а он — только под Корнелюка».
Никогда ничего не переделываю, проще написать заново.
А тут пришлось менять пять раз! «Игоречек, Женя тут делает дорожку, а тут ему не хватает воздуху, еще две секунды» —
и чемпион начинал прямо у меня в студии выделывать «пируэты».
Я сделал под каждый конёчек, чтобы ему было удобно. Когда относил пятый вариант, поклялся жене:
больше переделывать не буду, это безнравственно — так издеваться над композитором. Но это того стоило. Мишин говорит,
что у Жени никогда еще не было такой музыки, чтобы было так легко кататься. В этой композиции он артистичен как никогда.
Уже забрасывали удочку насчет короткой программы.
— Кстати, Питер, по-вашему, бандитский город?
— Интересно: девяносто процентов денег в Москве, а бандитский почему-то Петербург!
Единственный город, который осознанно, страстно не люблю — Москва. Не нравится мне московский шоу-бизнес, продажность,
которой пропитан дух этого города. Не помню, чтобы на какой-то тусовке хоть кто-то разговаривал на творческую тему.
Судя по тому, что звучит с эфира, это давно уже никого не волнует. Лет десять назад пригласил родителей на «Песню года» в столицу.
Они целый день ездили по Москве, и вечером я спросил у отца, как ему Москва. Папа дал исчерпывающую характеристику:
«У меня сложилось впечатление, что в этом городе любой за копейку в церкви пернет».
К Питеру я прирос кожей, душой, я начинаю тосковать везде на третий день. Поэтому и написал про этот город песню, которая будет жить.
А вот гимн писать не стал: тут нужно найти свой угол зрения, а то выходит какой-то маразм про город Петра да белую ночь.
— На вашем доме написано, что здесь жил Ленин. С момента, когда идеалы «соседа» канули в лету, жизнь композитора изменилась?
— При советской власти композитор мог заработать на жизнь своей профессией. В питерском отделении Союза композиторов около двухсот человек,
но работают единицы. Если бы я не выступал, не смог бы купить аппаратуру. Сегодня Корнелюк-артист кормит Корнелюка-композитора.
Хотя я оптимист, и верю, что будет когда-то и наоборот.
— Чего вам пожелать — с легкого пера «МК» в Питере»?
— Денег надо! Хочу «Хаммонд», новый цифровой пульт — это десятки тысяч долларов. Хочу утвердиться в кино, поэтому какое-то время буду браться за все, что предлагают. Один из моих любимейших кинокомпозиторов Геннадий Гладков писал по двадцать фильмов в год, а предлагали пятьдесят. Надо довести себя до такого уровня профессионализма, чтобы так работать. Мечтаю о комедии. Клондайк для композитора: веселая музыка будет усугублять веселое настроение картины, грустная контрапунктиком подчеркнет веселое.
Занялся, наконец, нормальной симфонической музыкой. Стремлюсь не к усложненности, а к простоте и прозрачности, но на другом уровне понимания жизни.
Мечта — опера. Музыки написано на четыре оперы, надо только привести в форму. Мы с Региной, которая была генератором идеи, отложили эту историю,
когда взялись за «Бандитский Петербург». И теперь чувствую себя скупым рыцарем, потому что сижу на «золотых яйцах»,
которых никто не видит. Как и положено хорошей опере, заканчивается она плохо. Хочется, чтобы в зале всплакнули.
Когда буду сидеть в зале и держать программку, скажу, что моя миссия выполнена, и я могу уходить.
— Ой, нет, тогда не дописывайте!!!
беседовала Марина ПОЛУБАРЬЕВА
МК в Питере
30.04.2003
|